Форум » Изба-читальня » Виктор Конецкий. Из дневника боксера » Ответить
Виктор Конецкий. Из дневника боксера
ВВК: Виктор Конецкий. Из дневника боксера
Ответов - 1
ВВК: Виктор Конецкий Из дневника боксёра Утром в воскресенье Клавдия Агафоновна: — Аполлон, киса моя, идём гулять! Принёс поводок и намордник. Унизительно. Но привык. Приучили, вернее. Вышли на двор. Запахи сырых дров, сосулек, подвальной гнилой пряности и тысяча других. Вздрогнул от радости предвкушения встречи с Хильдой — немецкой овчаркой из пятой квартиры. На дровяной поленнице лежали и грелись на солнышке кошка Мурка и кот Барсик. Не хотел ссориться. Но Мурка: — Эй, сукин сын, не жмёт тебе намордник? Сделал вид, что не расслышал. — А что, ему ещё может жать? — спросил у Мурки Барсик. Смолчал. Так славно пахло весной! Снег сошёл. Клавдия Агафоновна отцепила от поводка. На гранитной тумбе написал кое-что. — Интересно,— сказала Машка,— зачем он каждый раз поднимает ногу, а? — А что ему ещё поднимать? — спросил Барсик. Хотел залаять. Не смог — намордник. Делал и делал вид, что наплевать. — Криволапый друг человека оглох от студня по двадцать восемь копеек или от овсяной каши, — сказала Мурка.— И чего он всегда нюни распускает? — А что ему ещё распускать? — спросил Барсик. Никакой особой вражды с ними не может быть. Коты, кошки — твари не думающие, не анализирующие жизненный опыт. А мы, боксёры, всю жизнь тем и занимаемся, что доходим до сути вещей. Клавдия Агафоновна, например, обнаруживает во мне достоевщину. И потому при бессоннице читает мне вслух “Преступление и наказание”. Зажжёт розовый торшер, челюсти положит в хрустальный бокал и шепелявит: “Аполлончик, мой маленький, подойди сюда!” Слезаю с кресла. Иду. Стараюсь не стучать когтями по паркету. Клавдия Агафоновна: — Умненький ты мой, киса ты моя! Непонятно. Почему я — киса? Кладу морду на одеяло, стараюсь не очень выпускать слюни. Моргаю на лампочку в торшере. Клавдия Агафоновна начинает читать. Сразу чешется брюхо. Блох нет. Так, наверное, какой-то атавизм, но чешется ужасно. Терплю. Из деликатности. До того хочется полязгать зубами в брюхе — всё бы отдал. Клавдия Агафоновна шамкает: “…ошибки и недоумения ума исчезают скорее и бесследнее, чем ошибки сердца. Ошибка сердца есть вещь страшно важная: это есть уже заражённый дух иногда и во всей нации, несущий с собой иногда такую степень слепоты…” Вдруг какая-то потусторонняя сила сгибает пополам. И я на брюхе — лязг, лязг, лязг… Беру себя в лапы и опять кладу морду на одеяло. Слушаю. Ночь поздняя. От уличного фонаря в оконном стекле блики качаются. По полу от дверей — холодом. Клавдия Агафоновна читает и читает. В некоторых местах приостанавливается и легонько стучит мне по лбу пальцем. Делаю вид, что доставляет удовольствие стоять ночью у её кровати и чесать брюхо только в перерыве между главами. Ещё повиливаю хвостом. Вернее, кочерыжкой. Сам хвост зачем-то отхватили в раннем детстве и, как грузчики из овощной лавки объясняют, по самую завязку. Да, о чём я? О том, какая пакость случилась утром в воскресенье. Итак, написал кое-что для Хильды на гранитной тумбе у ворот и побежал к водосточной трубе. Там оставляет информацию для меня Ральф — бульдог адмирала в отставке. Возле трубы почему-то очень вкусно пахло борщом. Выяснил, что давеча Ральфу прищемило дверью лифта ухо. Было грустно за Ральфа, когда я бежал к фонарному столбу. — Ну, чего ты всё-таки нюни опять распустил, тяжеловес непрофессиональный? — с глупой издёвкой спросила Мурка. И Барсик, и Мурка-Машка всегда говорят гадости. А мне только один раз удалось спихнуть Барсика с перил в канал. Был, конечно, в наморднике. Подобрался сзади и ударил его лбом в зад. Он и мяукнуть не успел. Летел в воду, как белка, — весь растопырился. Минут пять купался, пока под мостом ниже по течению не выплыл. Тогда у меня сработала так называемая ценностно-экспрессивная функция, представляющая как бы активный эквивалент защитной функции. И я, как забулдыга-дворняга, утвердил свою личность путём навязывания кошкам своей системы социальных установок. Употребляю такие обороты потому, что Клавдия Агафоновна — педиатр по трудновоспитуемым детям и до самой пенсии интересовалась современной психологией. Я, например, знаю, что и человек, имеющий враждебную установку к кошкам, обязательно опрокинет стул, на котором кошка устроилась. Другими словами, как только у такого человека возникает стимул — кошка,— в нём обязательно должна вспыхнуть агрессивная реакция. И у меня тогда вспыхнула. Глупо. И стыдно. Кошек надо давить презрением. Помню, пришёл к Клавдии Агафоновне знаменитый профессор, посмотрел на меня и говорит ей: — Разрешите, я обращусь к Аполлону с вопросом? — Пожалуйста. Он мне: — Аполлон, вы очень умная собака. Это видно по вашим глазам. Скажите, пожалуйста, как вы выражаете своё мнение другой особи? Я приветливо повилял в ответ кочерыжкой. Вообще-то, любой официант вам скажет, что угодить всем — дело безнадёжное, но мы, боксёры, стараемся. — Мнение выражается, — объясняет мне и Клавдии Агафоновне профессор, — и у людей, и у собак одинаково: лаем. А вот установка содержит в себе более глубинное начало, чем лай, и располагает возможностью более разнообразного выражения: жесты морды, мимика хвоста… В ответ Клавдия Агафоновна сразу начала мною хвастаться. Она всем хвастается мною и называет “мёртвый хватун”. И рассказывает, как я ещё в ранней юности прикончил матёрого серого волка в Репино. И как кровь волка ручьём лилась по её кисе, то есть по мне. И как я ухватил волка за складки шкуры на глотке и потом медленно и неуклонно перепускал волчью шерсть и шкуру сквозь челюсти, пока не добрался до кадыка. Во-первых, даже Мурке понятно, что в Репино волки не водятся. Был это просто полукровка овчара с волком. Драка, конечно, была замечательная, но врать на старости лет зачем? Этот полукровка исполосовал меня от носа до кочерыжки. И кровь из меня хлестала, как вода с плотины Братской ГЭС. Промахнулся я в первом броске. Хватанул полукровку совершенно бездарно — куда-то в брюхо. Вот он и исполосовал меня, как зебру. Между прочим, Клавдия Агафоновна проявилась в напряжённой ситуации не с лучшей стороны. Только и делала, что ахала да авоську с помидорами к груди прижимала, а надо было палку схватить да по нам пару раз вжарить. Я действительно не всегда могу челюсти разжать. Нижняя челюсть у меня выдаётся вперёд, и я имею возможность спокойно дышать, не разжимая зубов, когда вопьюсь в затравленное животное, но властвует надо мной в этот момент не я сам, а моя природа. И — далеко не всегда! — полезная природа. Имею в виду мускулатуру пасти. Впившись зубами в жертву, я со страху уже не могу отцепиться от неё, то есть лишён нормальной возможности удрать. Временный паралич мускулов, сжимающих челюсти, на нервной почве. А Клавдия Агафоновна гордится этим. Но даже это я ей прощаю. Почему? Я уже говорил, что мы размышляем. Ну, вот скажите мне, кто она такая, эта Клавдия Агафоновна? Так — пшик. Ночью шкаф скрипнет, она уже валидол принимает, а выглядит-то, выглядит! Очки эти дурацкие, да ещё коробочки из-под конфет не выкидывает — копит. Зачем? Для пожара, что ли? А лысина? У неё ведь лысина — я-то знаю. А вы её когда-нибудь без зубов видели? Я-то видел! Хуже пиковой дамы, вот что я вам скажу. А я что? А я её люблю! И кому хочешь пасть порву за неё! За каждый её волосик! Фу, чёрт, нет у неё волосиков… Ну, тогда клык за клык… Фу, нет у неё клыков… Ну и что, что нет? Люблю — и всё. Хотя ей атомный физик за меня большие деньги сулил. Между прочим, я бы у этого физика как кот в масле катался… Тьфу, чёрт, терпеть котов не могу, а всё на них сбиваюсь! И ещё смерти боится. Как боится! А мы — собаки — к смерти спокойно относимся. Люди только в страхе смерти и едины, а мы без него обходимся. Я смело могу сказать, что в настоящее время огромная часть собаковечества — во всяком случае, его ведущая часть — обладает общим языком. Общность языка в нашем случае — одинаковость семантической системы при разных формах её выражения. Конечно, мопс или легавая — разные имеют формы. Но мы от роду интернационалисты, нам расовые различия ничуть не мешают понимать друг друга и уважать. Возьмите таксу из Кейптауна, дворнягу из Парижа, водолаза из Аддис-Абебы и гончую Святого Губерта (блоудхоунда) из Москвы и сведите вместе. И что? И будем общаться без всяких переводчиков, без Интуриста, без паспортов и даже без виз. Ну, вполне может быть, подерёмся. И что? Хорошая драка — один из видов общения, разговора, развлечения. Как хоккей или вонючий бокс… Тут надо одного дога вспомнить. На даче познакомились. Звали прямо по породе — Мастиф. Напротив он жил. Молчаливый дог, замкнутый. Не знаю, английский там он был, немецкий или датский. Но мнение выражал только жестами и мимикой. Не лаял вовсе. Раздражал. Как-то напоминаю Мастифу, что его предки травили в Северной Латинской Америке несчастных рабов. И ему должно быть стыдно. Он — жест хвостом. Уничижающий меня жест: твои, мол, предки тоже рабов преследовали. Клевета. Мы от голой египетской собаки происходим и только медведей давили. Попробуй-ка медведя задави! А доги от африканского шакала. Потому с чёрными рабами им и карты были в лапы. Драка. Опять промахнулся в первом броске. Рост у этого мастодонта огромный, а я низкорослый, вот и промахнулся… Вообще-то причина драки другая была. Мастиф всё у меня спрашивал, почему он так любит людей, почему у него вроде бы как расстройство желудка начинается, когда хозяин куда-нибудь уезжает? Сколько раз ему объяснял! Не понимал, бестолочь. Талдычу ему: “КОГДА МЫ, СОБАКИ, ОЩУЩАЕМ ЛЮБОВЬ К ЧЕЛОВЕКУ, ТО ЧУВСТВУЕМ СЕБЯ СОБАКОЙ, НАСТОЯЩЕЙ СОБАЧЬЕЙ СОБАКОЙ. А КОГДА МЫ ОБЩАЕМСЯ ДРУГ С ДРУГОМ, ТО НИКОГО С ТАКОЙ СИЛОЙ НЕ ЛЮБИМ И ПОТОМУ СОБАКАМИ СЕБЯ НЕ ЧУВСТВУЕМ!” Вот и весь фокус! Я вот Клавдию Агафоновну без всякой корысти люблю, а Хильду, например, уже с корыстью — употребить её хочу, сучку этакую! Или того же Мастифа почему я любил? Потому, что всегда с ним подраться мог, удовлетворить врождённый инстинкт и клыки поточить! С Клавдией Агафоновной мне и в голову не придёт драться. Ну, не за овсянку же я её, скрягу безобразную, тогда люблю? У неё, кстати, в шестом томе Достоевского сберкнижка лежит, а на сберкнижке тысяча семьсот шесть рублей с копейками — могла бы мне и отбивные покупать… А я люблю, потому что чувствую себя при этом настоящей Собакой. А Собака — это звучит гордо! Почему Мастиф такой простой вещи понять не мог? И у нас получилась психическая несовместимость при наличии взаимной потребности друг в друге и даже дружеских чувствах. Такое и у людей бывает. А кончилось трагически. Ну, сперва сцепились в обыкновенной драке. Хозяин Мастифа опытный офицер был, подполковник десантных войск. Сразу выломал доску из забора да по нам и врезал. У меня челюсти разжались, и мы с Мастифом нормально разошлись, не имея друг к другу никаких претензий. Дело в том, что когда у нас, боксёров или бульдогов, получается повторный стресс, то челюсти легко разжимаются. Первый стресс у меня был, когда мы схватились. Второй, когда мне доской попало между ушей. Конечно, про эту драку Клавдия Агафоновна тоже рассказывает фантастические глупости. Мол, участковый совал её кисе в пасть топор-колун с одной стороны, а подполковник с другой стороны совал мне в пасть дуло пистолета. И я на всё это только жмурил глаза и сопел носом. Опять враки. Когда тебе в пасть суют наган или топор, то повторный стресс бывает ещё сильнее, чем от доски. Тут уж и последний атавистический и дефективный щенок челюсти разожмёт. А что на самом деле получилось тогда плохо? А то, что Клавдия Агафоновна — мелкая женщина — написала в политотдел на полковника донос. Так, мол, и так, рядом с её дачей проживает кадровый военный с баскервильским мастодонтом. Полковнику: “Вы советский офицер и, будьте любезны, если уж имеете собаку, то чтобы это была нормальная, человеческая собака, а мастодонта — отставить!” Тот, конечно: “Слушаюсь!” И отдал Мастифа безо всяких денег одному всемирно известному пианисту — там же, в Репине. А сам купил болонку и уехал на Дальний Восток в десант. Мастиф дважды от пианиста убегал. Всё подполковника искал. Переживал мучительно. Ловили. Привык. Пианист был хороший человек, отличный музыкант и горький пьяница. Мастифа полюбил. И Мастиф к нему со временем привязался. Однажды дочка пианиста отобрала у папы деньги, чтобы сохранить ему здоровье и чтобы он “не добавлял”. Пианист дождался, когда дочь уйдёт в филармонию, вытащил из-под дивана чемодан и полез на чердак. Там у него пустых бутылок было на сто рублей. А у Мастифа на чемоданы выработалась отрицательная установка. Все доги, если честно говорить, глуповаты. И Мастиф заволновался, когда хозяин с чемоданом вызвал знакомого таксёра Васю. Понять, что пианист едет только бутылки сдавать, он не смог. Ну, взвой тогда, цапни хозяина за брюки, закати вообще истерику, как это Клавдия Агафоновна в нужный момент всегда делает! Так нет! Мастиф внешне изображал этакое безразличие. Вероятно, он всё-таки английский дог был. А сам решил, что и новый хозяин его бросил навсегда. Когда пианист вернулся с поллитрой, Мастиф лежал возле калитки. Отнялись задние лапы. Паралич. Не знаю, отравили или застрелили его. А потом похоронили у дальней ограды участка. И когда мы с Клавдией Агафоновной приезжаем на дачу, я всегда навещаю Мастифа, хотя там воняет известью… Да, о чём я? О том, какая унизительная история случилась в воскресенье утром. Я радостно обходил двор, нюхал запахи и вспоминал кое-что из прошлого. И вдруг Барсик: — Ну что ты здесь крутишься, как электрон на орбите? Твою Хильду вчера водили на случку к Пирату. У него, между прочим, медалей ещё больше, чем у тебя. Весенний свет померк в моих глазах. — Она натянула тебе нос не только с Пиратом, — сказал Барсик. И спрыгнул с поленницы. Кровь приливала к белкам. Губы вздрагивали. Почувствовал: ветер обдувает клыки, сушит на них слюну. — Медалированный скот, выйдем на улицу, — предложил Барсик угрюмо. Зарычал и ударил задними лапами по земле. У меня действительно четыре лауреатских медали есть. А кошкам их не дают. Отсюда и зависть, и недоброжелательность. Барсик метнулся в подворотню. Я уже не имел возможности проанализировать альтернативы поведения из-за слишком высокого эмоционального возбуждения. Прыгнул за Барсиком. Он в подворотню и на улицу — к скверу возле церкви. Он несся как угорелый, как будто его выкупали в валерьянке. Но я уже близко видел светлые подушечки его негритянских, чёрных лап. Брызги — мне в морду. И — бах! Он промчался между прутьями ограды, а я застрял в них широкой грудью. Горько было мне. Потому ещё было так горько, что застрял я под самой вывеской: “ВХОД В СКВЕР С СОБАКАМИ СТРОГО ВОСПРЕЩЁН!” 1978 г.
полная версия страницы